Господство принципа удовольствия

З. Фрейд постулировал господство в психике принципа удовольствия во многих метапсихологических  трудах, таких как «Бессознательное», «Психопатология обыденной жизни», а также в лекциях по введению в психоанализ, прочитанных в 1915-1917 годах. Впервые этот принцип был детально рассмотрен ученым в тексте «Влечения и их судьбы», вместе с его «обратной стороной» — принципом неудовольствия. Фрейд тогда пришел к выводу, что функционирование психического аппарата сводится к устранению раздражений. Любое внешнее раздражение или внутреннее напряжение влечений каждый раз возбуждает неудовольствие. Психика стремится вовсе не испытывать неудовольствия, но влечения, настоятельно требующие искать удовлетворения, не позволяют держаться в стороне от раздражителей внешнего мира. Принцип удовольствия/неудовольствия, как его можно обобщенно назвать, сводится к тому, что психический аппарат стремится к получению одного и избеганию другого. Цель психических процессов состоит в разрядке напряжения, исходящего как извне, так и от влечений. Но написанная в 1920 году глубокая и без преувеличения революционная работа «По ту сторону принципа удовольствия» демонстрирует, что Фрейд не остановился на данном своем открытии, не считал, что описал одной универсальной формулой всю душевную жизнь, и задался вопросом, почему чувство удовольствия имеет столь императивный характер? И всегда ли это так?

Казалось бы, в таком случае любое напряжение должно расцениваться как неудовольствие, а удовольствие, каким в полной мере может стать только отсутствие напряжения вообще, недостижимо. Из наблюдений следует, что психический аппарат функционирует несколько иначе, и прямо пропорциональной зависимости между количеством возбуждения и чувством удовольствия/неудовольствия нет. Психика стремится поддерживать напряжение на неком уровне, не превышать его. Фрейд обращается здесь к новому принципу — принципу константности, понятие которого заимствует из исследований Г. Фехнера. Последний говорит о пороге удовольствия/неудовольствия, ниже которого наступает чувственная индифферентность. В случае превышения этого порога возникает напряжение, которое необходимо устранить. Следовательно, принцип константности вписан в принцип удовольствия, проясняет его.

Внесенные уточнения не составляют исчерпывающую картину. Фрейд собрал достаточно наблюдений и свидетельств того, что нельзя все функционирование душевного аппарата свести к господству принципа удовольствия – есть лишь тенденция к его господству. Какие же силы противостоят монополии этого принципа? В первую очередь это принцип реальности, который упоминался в лекциях по введению в психоанализ. Его целью, в конечном счете, тоже является удовольствие, но подчиненное внешним требованиям – то есть отсроченное, уменьшенное и т.п.. Переход от принципа удовольствия к принципу реальности Фрейд тогда называл важнейшим условием развития «Я». Также с вынужденным отказом от удовольствия под требованием реальности виделась возможная этиология некоторых неврозов. В рассматриваемой работе Фрейд говорит о принципе реальности как об условии выживания —  он обеспечивает избежание вреда для организма. Его нельзя назвать такой уж решительной оппозицией принципу удовольствия, ведь повреждение и боль ведут к напряжению. Можно заметить, что Фрейд не раз говорит о связи боли и сексуального возбуждения, но если это возбуждение, как и любое другое, требует разрядки, то удовольствию, скорее, соответствует ее избегание, а не стремление к ней, или же имеет значение сила испытываемой боли. Влечения самосохранения выполняют тогда функцию защиты от невыносимых раздражений, в том числе от невыносимой боли, и тем самым вписываются в принцип удовольствия. В работе «Влечения и их судьбы» была введена условная дихотомия влечений: влечения «Я» (или влечения самосохранения) и сексуальные влечения. Эта дихотомия уже тогда называлась Фрейдом просто удобной временной конструкцией, и к моменту написания работы «По ту сторону принципа удовольствия» она определенно его более не удовлетворяет.

Боязнь, испуг, страх и удовольствие

Итак, при господстве одного принципа все психические процессы должны были бы вести к удовольствию, однако это не так. В жизни каждого найдутся примеры погружения в неприятные воспоминания, повторения ошибок в отношениях с другими людьми, поиска напряжения, трудностей, самоотречения или аскезы сверх требований реальности. Так что же все-таки затрудняет осуществление принципа удовольствия? Фрейд рассматривает несколько условных категорий случаев его торможения. Во-первых, случаи самосохранение и подчинения принципу реальности, о которых уже упоминалось выше. Во-вторых, внутренние конфликты и расщепление психического аппарата. Здесь замешаны различные судьбы влечений, а также имеет значение неодинаковость фаз их развития, и образовавшаяся таким образом их несовместимость. Это случаи так называемого невротического удовольствия, которое ощущается как неудовольствие, потому что не может быть сознательно так воспринято. А также противопоставление бессознательного, где господствуют влечения, и «Я», функция которого – блюсти принцип реальности. В контексте данного противопоставления удовольствие для одной структуры становится неудовольствием для другой. Подробнее такие внутренние конфликты описываются Фрейдом, когда он ставит задачу объяснить этиологию неврозов, что не входило в проблематику рассматриваемого текста, но подробно освещалось в других работах и описаниях клинических случаев. В-третьих, неудовольствие возникает из-за неприятных ожиданий, «опасностей» и реакций на них. И здесь Фрейд впервые ставит вопрос, что означает опасность на языке психоанализа. Как понимать реакцию на опасность психоаналитически, метапсихологически? Это ведь нечто большее, чем только лишь подчинение принципу реальности.

В поисках ответов Фрейд стремится обобщить опыт анализа и наблюдений различных субъектов, сталкивавшихся с опасностью, с пугающей ситуацией. Он описывает особенности, выявленные в ходе этих анализов, но на некоторое время оставляет их без выводов, осознанно или нет возбуждая некий мысленный голод, побуждая к собственным размышлениям над поставленными им вопросами.

Поднятая проблема приводит Фрейда даже к пересмотру столь фундаментальной теории сновидений. Он замечает, что пациенты с травматическими и военными неврозами в своих снах постоянно возвращаются к пережитому травматичному опыту. При этом во время бодрствования они стремятся всячески избегать воспоминаний о пережитом, сказать, что такие воспоминания для них неудовольствие – правда, но не отражающая всей сути. Возникает закономерный вопрос, исполняет ли желание подобное сновидение? Для начала нужно понять этиологию заболевания. Изучение травматических и военных неврозов позволило Фрейду сделать вывод, что их возникновение связано с внезапным и сильным испугом. Разница между боязнью, страхом и испугом принципиальна для психоанализа: при боязни есть объект, воспринимаемый как опасный; страх является ожиданием и готовностью к опасности, даже если сущность ее неизвестна; испуг же – состояние, возникающее при столкновении с опасностью, к которой субъект не был подготовлен. Страх, скорее всего, не может вызвать травматический невроз. Его может вызвать только испуг, как реакция на травматический раздражитель, пробивающий защиту. Если у психического аппарата нет готовности к опасности в виде страха, то он имеет недостаток энергии в системах, воспринимающих раздражение, а, значит, психика не в состоянии связывать приходящие возбуждения, которые хлынут в нее с прорывом защиты. Нарушение защиты от раздражения становится травмой, и при ее возникновении принцип удовольствия становится бессилен. Мучительное переполнение раздражениями нужно преодолеть – это первоочередная задача психического аппарата, которому нанесена травма. Применяя терминологию Й. Брейера, Фрейд отмечает, что свободная энергия должна стать покоящейся. Деятельность психического аппарата направляется на сведение всех вторгшихся раздражений на нет, психически связывая их. С экономической точки зрения свободная энергия привлекается к этому процессу, что понижает работоспособность других психических функций. Чем выше потенциал собственной покоящейся энергии, тем больше возможность связать вновь приходящую не связанную энергию. Видимо, из этого следует, что невротизация, которая требует задействования большого количества энергии в компромиссных образованиях и вытеснениях повышает интенсивность переживания травмы, усложняет связывание.

Повторяющиеся сны о травматическом событии, при отсутствии воспоминаний во время бодрствования, становятся теперь объяснимыми. Такие сновидения пытаются развить страх, которого не хватило, чтобы справиться с раздражением. Фрейд признает их исключением из правила об «исполнении желания», и принцип удовольствия в них точно не является господствующим. Вероятно, из этого следует, что есть что-то, что предшествовало исполнению желания во сне. Первые сновидения появлялись не для этого. Возможно, эту мысль Фрейда развил У.Бион, связывающий способность ко сну со способностью к переработке эмоционального опыта. К тому же, как известно, сновидение не изобретает ничего – оно лишь повторяет. Связанно ли это с тем, что у него просто нет возможности изобретать новое или же с необходимостью повторения?

Открытие навязчивого повторения

После обзора картины травматического невроза Фрейд обращается к наблюдению за детскими играми, в которых часто повторяются не только приносящие удовольствия, но и неприятные, мучительные переживания. Он приводит яркий пример своего внука, играющего в катушку, и целью этой игры становится выкидывание катушки, изгнание ее прочь («Fort!»), а возвращение, скорее, служит для возможности вновь повторить это изгнание. Позже этот же мальчик выбрасывает свою игрушку с недвусмысленным приказом: «Иди на войну!». Характерно, что это эта игра появилась в его репертуаре после ухода отца на фронт. Мне тоже доводилось наблюдать игры детей разного возраста, в которых появлялись повторения в игровой форме тревожных, травматичных событий. После начала военного конфликта дети-переселенцы нередко играют в блокпост или в военных. Мне даже приходилось сталкиваться с обращениями на консультацию родителей, обеспокоенных тем, что их дети часто играют в войну, и не в абстрактную «войнушку», в которую свойственно играть мальчикам, а в войну вполне конкретную, свидетелями которой они являлись. Один мальчик десяти лет пояснял это так: «Мама, когда я играю в войну, мне легче». Он вполне ясно выражает намерение подобных игр – совладать с травматичной ситуацией, испытать облегчение.

Фрейд делает вывод, что игра, повторяющая неприятную ситуацию, является своеобразной переработкой пережитого опыта. Дети находят в ней удовольствие, но особое – пассивная позиция сменяется активной, ребенок становится хозяином положения. Мальчик уже не оказывается брошенным отцом, а сам отправляет его прочь приказом «Иди на войну!». Игра в катушку тоже является игрой в исчезновение, в изгнание родителя. Это результат культурной «работы над собой» ребенка, который может более не сопротивляться уходу матери. Уход матери, даже временный, всегда мучителен. Но смена пассивности на активность, стремление к овладению (ситуацией), а также удовлетворение импульса к мщению в игре уменьшают мучение. Каждое новое повторение как бы закрепляет желанное овладение (ситуацией).

Итак, игра повторяет утрату объекта. Необходимость этой утраты будет детально рассматриваться в теории объектных отношений. Утрата первого либидно нагруженного инцестуозного объекта ведет к тому, что появляется влечение как некая надежда вновь обрести его. Все прочие утраты, которые переживаются в жизни, становятся лишь повторением этой. Невосполнимость первичной утраты — это работа культуры с ее запретом на инцест. В труде «Тотем и Табу» имеется множество размышлений о причинах запрета на инцест, связанного с его необъяснимой привлекательностью, но причина такой привлекательности не обнаруживается. В рассматриваемой работе объяснение начинает вырисовываться. Без утраты первичного инцестуозного объекта невозможно дальнейшее развитие, а, значит, единство с ним равносильно смерти. На самом деле культура запрещает смерть не меньше, чем сексуальность, и когда возникают желания перестать бороться, перестать сопротивляться, перестать развиваться, которые могут манифестироваться как желание умереть, это вполне можно рассматривать как форму протеста против культуры.

Не менее важной особенностью таких игр является агрессивный компонент, импульс к мщению утраченному/ушедшему объекту (или его «заместителю», которым может выступать товарищ по игре или игрушка). Это наблюдение имеет огромную важность не только для разработки концепта агрессии и новой дихотомии влечений (сексуальных и деструктивных, что тоже является пока лишь удобной конструкцией), но и дает толчок к изучению специфических тревог и реакций на них, которые будут детально описаны М.Кляйн и ее последователями.

Далее Фрейд обращается к психоаналитическому опыту и делает вывод, что феномен переноса тоже может быть рассмотрен как переигрывание неприятного опыта, «навязчивое повторение» его. Воспроизведение  занимает место воспоминания в анализе. Пережитый некогда невроз заменяется новым – неврозом переноса, и его невозможно избежать. Такое навязчивое повторение имевших некогда место отношений и ситуаций исходит из вытесненного, которое хочет прорваться, но не может стать восстановленным воспоминанием о некоем событии из-за сопротивления. За последнее отвечает «Я», которое руководствуется принципом удовольствия и потому не может допустить воспоминаний о забытом событии в сознание. Но ничто не может исчезнуть из психики бесследно. Вытесненное заинтересовано в том, чтобы прорваться, «Я» в том, чтобы сохранить его бессознательным. В этом случае вновь удовольствие одной структуры становится неудовольствием для другой. Интересно, в ходе психоанализа у пациентов могут возникать сны, подобные снам пациентов с травматическим неврозом – сны, воспроизводящие инфантильные травмы. Мне тоже знаком пример таких снов, появляющихся в анализе: последовательные сны день за днем, несколько недель подряд изображали на первый взгляд разные сюжеты, но суть их сводилась к одному и тому же – к преследованию неким агрессивным субъектом в запутанном лабиринте или здании с множеством комнат. Единственным способом избежать опасности в этих сновидениях было замирание, нужно было затаиться и не издавать ни звука. Пока анализ не привел к осознанию того, что за инфантильную травму воспроизводят эти навязчивые сны.

В итоге так называемый принцип навязчивого повторения становится искомым общим знаменателем всех феноменов, рассмотренных выше. Выведя новое явление, Фрейд стремится описать его динамически, топически и экономически. Навязчивое повторение исходит из вытесненного бессознательного и заставляет большей частью переживать то, что причиняет «Я» неудовольствие. Сопротивление же служит принципу удовольствия, и за него в ответе «Я». Навязчивое повторение и принцип удовольствия оказываются «по разные стороны баррикады». Откуда же первый берет такую принудительную силу, чтобы пошатнуть господство второго?

Механизмы и источники навязчивого повторения

Все процессы возбуждения оставляют следы в памяти, которые могут никогда не достигать сознания. Следы памяти и сознание – дело разных систем, первые принадлежат в Ubw, второе к W-Bw (см. статью «научное обоснование бессознательного»). Сознание возникает в W-Bw на месте следа воспоминания, оно как вспышка на поверхности при соприкосновении с внешним миром и его раздражениями. W-Bw, находясь условно на границе внутреннего и внешнего мира, раздражается с двух сторон. Принципиальная разница между внутренними и внешними раздражениями состоит в том, что от внутренних невозможно бегство (из попытки отношения к внутренним раздражениям влечения как к исходящим снаружи, от которых есть защита, происходит проекция, представление о которой играет огромную роль в разработке теории объектных отношений), и они сильнее внешних. Таким образом, возбуждение изнутри превалирует над всеми раздражениями извне. Раздражение, исходящее от влечения, представляет собой рост количества не связанной, текущей свободно психической энергии. Задача более высоких слоев психического аппарата – связать его.

Если невротик «повторяет» пережитое в анализе, это значит, что его вытесненные следы воспоминаний не связаны. Неудача связывания вызывает нарушения, аналогичные травматическому неврозу и отодвигает в сторону принцип удовольствия. Задача связывания, как уже было замечено, первоочередна. От принципа удовольствия она не зависит и возникает раньше него, однако он без нее оказывается невозможен. Непреодолимая императивность навязчивого повторения изображена в фильме «Вспомнить все». Главный герой долгое время страдает от ужасных кошмаров о том, как он оказывается на Марсе и переживает там смертельно опасную ситуацию. Некая внутренняя сила тянет его навстречу собственному кошмару —  невзирая на угрозу утратить рассудок (лоботомию), он стремится пережить сюжет еженощных страшных сновидений в симуляции искусственных воспоминаний.

Итак, тенденция навязчивого повторения непреодолима. Какая же принудительная сила вызывает травматичные воспоминания к повторению? В чем функция этих явлений? Фрейд формулирует гипотезу, что изначально существует стремление психически переработать сильное впечатление, первичное и независимое от принципа удовольствия. Это приводит к мысли о том, что жизнь вообще начинается не с удовольствия, а с травмы. У ребенка, появляющегося на свет, о котором он ничего не знает, не может быть страха, не может быть готовности. Он травмируется. Фрейд какое-то время придерживался такого взгляда, озвучивал его в лекциях по введению в психоанализ. М. Кляйн тоже неспроста пишет о ностальгии по пренатальному состоянию, по безопасности и отсутствию раздражений.

В данной же работе Фрейд в качестве первичного сильного впечатления, которое нужно переработать, называет «нарциссический рубец», происхождение которого восходит к  инфантильной сексуальности и утрате любви, к неудачам эдипального периода. Концепция нарциссической травмы, представляющая, на мой взгляд, огромный интерес, зарождается именно здесь. Из этих ранних неудач проистекают последующие ощущения никчемности, неспособности ни на что. В ходе переживания эдипальных неудач неизбежна обида, которая связана с уже упомянутыми ранее импульсами мщения, агрессией.

Невротики вновь создают для себя переживание забытой эдипальной обиды, неудовольствие их словно ничему не учит. Зачем же нужны такие мазохистские тенденции «Я»? Бессознательные попытки воссоздавать эдипальный «треугольник» не представляют собой исключительные случаи, в этом все мы «в определенной степени невротичны», как Фрейд говорил еще в «Психопатологии обыденной жизни». Может, создание подобных ситуаций нужно для мщения, для разрядки особого влечения – к агрессии? Существование такого особого влечения более невозможно игнорировать. Его эволюционный смысл можно было бы объяснить услужением другим влечениям – сексуальным, самосохранения – но так ли это? Разве агрессивность людей не самодостаточна и не имеет разрушение самой целью? Искусство, являющееся результатом сублимации, принимает в настоящее время особые формы – если ранее оно созидало, восстанавливало нечто уходящее или утраченное, то сейчас оно, скорее, разрушает все, что было создано. Оно становится агрессивным, провокационным, (само)разрушительным, и если возникает такая форма сублимации, то она является ответом на культурный запрет, и это запрет на агрессию. В то же время культура лишилась многих строгих запретов, связанных с сексуальностью, в том числе агрессивных ее компонентов – сегодня без зазрений имеет право на существование, например, особая БДСМ-культура со своей специфической эстетикой. Так если сексуальное влечение уже не сталкивается со столь подавляющим культурным запретом, а энергичная сублимация рождается и расцветает, приобретая все новые и новые формы, значит, есть другое влечение, которое не может быть избавлено от прессинга культуры. Влечение «уничтожить что-нибудь прекрасное», которое пока можно именовать деструктивным.

Консерватизм влечений

Если временно оставить в стороне дихотомию сексуальных и деструктивных влечений,  и вернуться к принципу навязчивого повторения, то обнаруживается сама суть влечений или даже всей органической жизни. Фрейд заключает: «Влечения – стремления к восстановлению какого-либо прежнего состояния». Под влиянием внешних препятствий живое существо вынуждено его оставить. Развитие же исходит из внешних, мешающих влияний. Ш. Ференци также считал, что для органической жизни характерна тенденция к задержке на месте, а тенденция к развитию лишь ответ на внешнее раздражение. Без сложностей и запретов, без вытеснений не было бы и сублимации, и культуры.

Фрейд пишет: «Остается достаточно материала, подтверждающего гипотезу о навязчивом повторении, и оно кажется нам более ранним, более элементарным, более связанным с влечениями, чем оставленный им в стороне принцип удовольствия». В случае с травматическими переживаниями повторение служит связыванию возбуждения, а также обретению контроля в ситуации утраты значимого объекта (или последующих объектов, заменяющих его). Когда повторяются ситуации удовольствия, например, и играх детей, это стремление вернуться к ситуации до утраты. В обоих случаях утрата произошла и не может быть компенсирована, и утраченное удовольствие обрести невозможно – к нему можно лишь приблизиться, связав раздражение с одной стороны и повторив частичное удовольствие с другой. Принцип навязчивого повторения хоть и противостоит принципу константности, не позволяя держаться в стороне от раздражений, но эти два принципа словно регламентируют друг друга. Развитие и усовершенствование не предначертаны, это лишь привлекательная иллюзия. Травма оказывается в основе становления, а влечения – истинным источником прогресса, принуждением к «работе» с целью справиться с ними через связывание и структурирование.

Огромная часть работы посвящена рассмотрению возможного филогенетического возникновения консервативных влечений. Их эволюционный смысл, если таковой будет выявлен, должен стать, на взгляд Фрейда, их обоснованием. Если влечения могут быть рассмотрены как наличие стремления живого организма к восстановлению какого-либо прежнего состояния, то в неизменяющихся условиях живое существо «должно стремиться» повторить обычный жизненный путь. Сталкиваясь с изменениями, оно стремится достичь старого постоянства новым путем. Оно устремляется к состоянию, которое когда-то было оставлено – к не-жизни, отсутствию изменений. Влечение к самосохранению, к власти, к самоутверждению, по мнению Фрейда, помогает организму оберегать его собственный, «имманентный» путь к неорганическому состоянию. Это проявление стремления к умиранию, и ему служит принцип константности, принцип удовольствия. «Похоже на то, что принцип удовольствия прямо-таки находится в услужении у влечения к смерти; но вместе с тем он оберегает от внешних раздражителей, которые обоими видами влечений расцениваются как опасности, особенно же от усиления возбуждения, исходящего изнутри и мешающего справляться с задачами жизни», – заключает автор. Если бы принцип удовольствия господствовал повсеместно в психической жизни, он, возможно, привел бы к полному отказу от взаимодействия с внешним миром, которое всегда связано с напряжением и опасностью. Г. Гартман определяет смерть как «окончание индивидуального развития», это уравновешивание напряжений, столь искомое, доминирующая тенденция всей нервной деятельности. Если оно будет достигнуто навсегда, никакого усложнения более не потребуется. Влечения же нарушают удовольствие, и почему такое нарушение должно было возникнуть, оказывается не просто объяснить.

Влечения жизни и влечения смерти

Сексуальные влечения, ищущие разрядки, противостоят умиранию, они сохраняют жизнь на более длительное время, и потому они могу быть названы влечениями жизни. Теперь они в узком смысле, связанном с продолжением рода, объединяются вместе с влечениями  самосохранения в «Эрос», «сохраняющий все». Ему противопоставляется изначальное влечение смерти. Это третья и окончательная для рассматриваемой работы дихотомия влечений.

Влечения смерти теперь рассматриваются как влечения «Я», влечения к самосохранению, отвечающее за целостность организма, за связь всех его клеток.  Нарциссическое либидо, изначальным резервуаром которого является «Я», позже начинает направляться на объекты, как это описано в тексте «Влечения и их судьбы». При этом и в «Я», и в отношении к объекту присутствуют не только либидиозные устремления. В обоих случаях наряду с любовью есть агрессивность, о чем упоминалось еще в «Трех очерках о сексуальности». Садизм как агрессивное отношение к либидно нагруженному объекту имеет биологически корни и связан с необходимостью преодоления сопротивления такого объекта. На оральной стадии любовь прямо совпадает с уничтожением. Либидо и агрессия идут рядом, значит, они оба исходят из влечений «Я», и влечение смерти оттесняется от «Я» и начинает обслуживать сексуальную функцию, а за ним перенаправляется к объектам и Эрос. Фрейд пересматривает свои ранние взгляды и заключает, что мазохизм существовал раньше садизма. Он возникает вновь как проявление регресса.

Итак, принцип удовольствия служит влечению смерти, охраняет внешние и внутренние раздражения. Влечения жизни привносят напряжение, разрешение которого воспринимается как удовольствие. Сексуальные влечения – «нарушители мира изнутри», ведущие к удовольствию особого рода, удовольствию от затухания высоко поднявшегося возбуждения. Возможно, такой механизм удовольствия есть не только при половом акте. Почему так привлекательна опасность, экстрим? Разве не по той же причине? Может, таков и рассматривавшийся выше механизм привлекательности переносимой, не превышающей определенный барьер боли? Строки из «Пира во время чумы» А.С. Пушкина: «Есть упоение в бою, У бездны мрачной на краю… Все, все, что гибелью грозит Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья», — выражает эту идею – затухание высоко поднявшегося напряжения возможно и вне контекста полового акта.

Причины упорства жизни

Продолжая рассуждения о возникновении влечений, Фрейд пишет: «Если мы примем в качестве не знающего исключений факта тот опыт, что все живое умирает в силу внутренних причин, возвращается к неорганическому, то мы можем сказать: цель всякой жизни есть смерть, и, возвращаясь к прежней идее: неживое существовало раньше живого». Эта простая и в то же время сложная мысль поднимает ключевой вопрос любой науки – о причине возникновения жизни вообще. Ответить на него невозможно, но можно представить, что когда возникло живое, в нем появлялось напряжение. Умение реагировать, ощущать напряжение вообще является имманентным свойством живой материи. И она должна была бы стремиться уравновесить напряжение, свести его на нет. Другой вопрос – почему это не привело в прямом смысле к прекращению жизни? Почему-то в рассматриваемом тексте не нашлось ни слова о болезненности умирания. Может, только естественная смерть как плавное затухание всех жизненных процессов кажется безболезненной? В прочих случаях самосохранение станет, скорее, страхом боли. Эта боль повышает напряжение, вероятно, до травматичного уровня. Представление о боли переводит либидо от объектов к нарциссическому, что позволяет оттеснить влечение смерти. Это, возможно, весьма наивная гипотеза. Если свойство живой материи – способность испытывать боль и неудовольствие от раздражений, ради избегания неудовольствия она и пытается себя сохранить, адаптируется к окружающей среде, чтобы уменьшить свои страдание. Но почему тогда она обретает способы совладения с раздражением, а, скажем, не утрачивает способность его чувствовать? Ведь в ходе эволюции адаптивные механизмы не исчезают, а органы чувств только совершенствуются – даже при редукции одних за ненадобностью усиливаются другие. Может, нужно искать объяснение в другом месте? Если первая живая материя не имела «представления» о смерти, о возможности прекратить навсегда переживание боли, то это могло вынудить ее «приспосабливаться» жить с болью, уменьшать ее. Может, это движение к уменьшению боли было проще, чем движение навстречу смерти, и так возникло первое влечение. У животных, конечно, встречаются примеры суицидального поведения, но едва ли они знают, что опасные ситуации ведут к смерти, а не только к боли. Может, все живое на протяжении эволюции шло к именно этому – к обретению способности добровольно прерывать собственную жизнь? В связи с этим можно вспомнить слова Жана-Поля Сартра: «Отличие человека от животного состоит в том, что человек может покончить жизнь самоубийством».Однако все это не более чем спекуляция, и в ходе эволюции жизнь не растратила своего упорства, а, скорее, только укрепила его, вопреки вновь обретенной возможности. Данная работа Фрейда рождает столько ассоциаций и вопросов, что их невозможно ни то, что упорядочить или вместить в одну статью, а даже уловить. Не это ли еще одно свидетельство грандиозности поднятых в ней вопросов?

Тот факт, что неживое существовало раньше живого, приводит к еще одному выводу: бессознательное существовало раньше сознания. Напряжение стремилось уравновеситься, возвратиться к неживому — может, есть и тенденция вернуться к неосознанности, и потому на самом деле сознание столь слабо и зыбко? По заключениям У.Биона, мы постоянно проваливаемся в бессознательное. Приходится искать пути, техники повышения осознанности, вопреки некой тяге, возможно, вполне природной, перестать осознавать. Сознание кажется еще не устоявшимся эволюционным приобретением, оно дает выбор, что делать с возникающим раздражением, но эффективное использование этого выбора не выработано. Изменения культуры, как мутации, «нащупывают» путь эволюции методом случайных отклонений, пока не закрепится одно, наиболее полезное.

Возвращаясь к мыслям Фрейда о возникновении влечений, следует отметить, что сексуальные влечения тоже воспроизводят ранее бывшее состояние живой субстанции. Какое же это удовлетворение от «связывания органического», к которому стремится Эрос, имеется в виду? Возможно, это пренатальное состояние, может, слияние двух гамет, или же возникновение многоклеточности вообще? В поисках истока сексуальных влечений, стремящихся восстановить некое прежнее состояние, Фрейд обращается к «Пиру» Платона – вариации мифа об Андрогине, аналог которого присутствовал еще в древнеиндийских текстах. Стремление обрести единство с утраченной половиной кажется ему имеющим предпосылки в эволюции, возникновении многоклеточности. Фрейд говорит о состоянии единства при образовании зиготы, но не ставит на этом точку. Но если смерть – до-субъектное состояние, потеря границ, растворение индивидуальности, стремление восполнить инцестуозную полноту, где нет границы, то влечение смерти стремится воспроизвести ту же ситуацию, что и Эрос.

Мне кажется, что такой травматичной ситуацией, которую необходимо переработать, важнейшей в онтогенезе является ситуация рождения. Это ситуация утраты инцестуозного единства с матерью и обретения границ. Желание переработать эту первую и невосполнимую утрату и желание вернуться в ситуацию растворенности до нее, возможно, и становятся первыми проявлениями влечений. Мне вспоминается герой фильма «Пекло», который испытывал тягу смотреть на поверхность Солнца с максимально допустимой яркостью. Эта яркость, конечно, была связана с болью, но он готов был терпеть ее ради ощущения вездесущего, «обволакивающего света». На мой взгляд, он был заложником навязчивого повторения ситуации своего рождения – вездесущий болезненный свет напоминает об этой травме и утрате, но чувство обволакивания, растворения границ возвращает воспоминания о пренатальном единстве с матерью и безмятежности. Не случайно этот герой, оказавшись в безвыходной ситуации, выбирает самосожжение в свете Солнца (и фактически растворение) в качестве способа самоубийства, и в этот момент он выглядит счастливым. Рождение видится мне ситуацией, в которой оба влечения впервые пробуждаются и одинаково сильны.

Все рассуждения неизбежно сходятся в точке, которой является вопрос о причинах возникновения живого вообще и его необъяснимом стремлении сохранять себя. Может, самосохранение происходит из нарциссического либидо и восприятия самого «Я» как либидно нагруженного объекта, подобно тому, как это описано Фрейдом в статье «Скорбь и меланхолия», и «Я» стремится избежать утраты объекта – утраты самого себя. Это, конечно, не проработанное детально предположение. Так существует ли ответ на вопрос о причине жизни? Фрейд очень серьезно обращается к биологии, видя в ней «царство неограниченных возможностей». Но и сейчас биология едва ли имеет больше данных, чем в его время. Известно, что бесполое размножение закрепляет вредные мутации, слияние же с другой особью уменьшает влияние такой мутации, а вариативность геномов, образование новых комбинаций расширяет возможности адаптации. Но это не ответ, зачем вообще появилось размножение. Зачем оно, зачем необходимо выживание, что толкает живую материю к жизни? Это, на мой взгляд, главный вопрос всех наук и каждого индивидуального опыта. И он остается без ответа. Странно, что на моей памяти только Фрейд задает такой вопрос, одно звучание которого наполняет необъяснимым экзистенциальным ужасом, и мужественно пытается найти ответ, не принимая существование жизни и ее упорство в сохранении себя как нечто должное, само собой разумеющееся. Описывая влечение смерти и его действие, Фрейд очень точно приводит выражение английской коллеги Барбары Лоу – «принцип Нирваны». Ведь сколь желанно для любого существа навсегда завершить страдания, раствориться, лишиться любых границ в блаженном просветлении, разорвать цепь Сансары, неизбежно ведущей к страданию, болезням, старению и смерти. Странно, что идея Нирваны понимается и принимается не таким уж большим количеством людей; те же, кто лишь поверхностно знаком с буддизмом и не видит сущности Сансары, считают вечный круговорот перерождений благом. Прочие религии однозначно зрят благо в том, что после смерти существование продолжится. Почему так привлекательно продолжение жизни с ее напряжением, потерями, страданиями? Почему Нирвана как абсолютная пустота и свобода от страданий воспринимается неподготовленным человеком как нечто пугающее? Откуда берется влечение жизни? У меня нет даже предположений, где и когда ответ на этот вопрос может быть найден.