Зарождение детского психоанализа проходило в ситуации жаркой полемики, взаимной критики и бескомпромиссного соперничества. Дискуссия Мелани Кляйн и Анны Фрейд, предметом которой был психоанализ детей, по сей день вызывает интерес – ведь это противостояние продлилось почти 20 лет и имело внушительные последствия для научного сообщества. То, что я расскажу о полемике Мелани Кляйн и Анны Фрейд в данной статье – лишь краткий экскурс, уже лишенный духа непримиримого противостояния и становящийся плодотворной почвой для размышлений о сущности детства и игры вообще. 

Сам вопрос деления психоанализа на детский и взрослый уже является неоднозначным моментом. Даже в работах рассматриваемых аналитиков содержатся высказывания, указывающие на то, насколько тонка эта грань. Так Анна Фрейд во «Введении в детский психоанализ» пишет о возможности применения элементов техники детского психоанализа к взрослому, который незрел и несамостоятелен, в связи с чем сразу возникает вопрос о критериях такого деления, и о возможности достижения состояния подлинной самостоятельности и независимости вообще. А Мелани Кляйн в материалах коллоквиума по детскому психоанализу 1927 г. отмечает, что сфера бессознательного у детей и взрослых не столь существенно отличается.  Потому она называет свои принципы проведения детского психоанализа пригодными также для работы с подростками, хотя и без указания, кто именно относится к этой категории (в вопросе возрастной дифференциации на сегодняшний день есть разные теории, даже такие радикальные, которые допускают возможность считать подростком человека до тех пор, пока он живет в родительской семье). 

Оба автора указывают на более слабую способность детей к свободным ассоциациям, хотя и находят разные причины для этого (по Мелани Кляйн, словесные ассоциации детей сдерживает тревога; по мнению Анны Фрейд, сам метод свободных ассоциаций противоречит «сущности ребенка»). Но неужели ребенок совершенно отказывается или не может озвучивать все, что приходит ему в голову, а взрослый легко и стабильно делает это, получив от аналитика инструктаж по свободным ассоциациям? Едва ли это так. Анна Фрейд говорит о том, что ребенок не будет в расслабленном состоянии лежать на кушетке, но необходимо ли ему это? Здесь уместны размышления о функции кушетки в психоанализе взрослых (если говорить о тех случаях, когда ее использование уместно) – она создает ситуацию регрессии, безопасности и воспроизводит ситуацию детско-родительских отношений с их асимметрией. Нужно ли создание такой ситуации ребенку? Асимметрия отношений должна присутствовать в психоанализе, но для ее возникновения в случае с ребенком вряд ли нужна кушетка, так как здесь не стоит задача добиться регрессии. Взрослого приходится вводить в ту пережитую когда-то ситуацию, в которой ребенок находится сейчас. Взрослого приходится побуждать к свободным ассоциациям, побуждать двигаться к тому, что значимо, преодолевая сопротивления сознания, формировавшиеся в процессе взросления. Ребенок не лишен сопротивления, но сравним ли здесь его багаж стеснений и запретов с багажом взрослого? Когда есть возможность, дети в большинстве охотно говорят о том, что занимает их душевную жизнь, как показывают многочисленные наблюдения и случаи из практики. Влияние сознания у детей не столь выражено, о чем говорит и Мелани Кляйн. При этом Анна Фрейд много пишет о фантазиях и «дневных грезах» различных видов, говорит, что детей иногда все же можно склонить к свободным ассоциациям, заставив их «представлять какие-нибудь картинки», но чем же эти грезы и «картинки в голове» являются, если не теми самыми искомыми вербализированными свободными ассоциациями? Что касается тревоги, которая становится фактором сопротивления свободным ассоциациям, то вряд ли она в меньшей степени проявляется в психоанализе взрослых. И вряд ли круг вопросов вокруг этого метода в применении к взрослым и детям может быть исчерпан в пределах одой статьи. Однако здесь также интересна полемика вокруг игровой терапии, введенной Мелани Кляйн и позиционирующейся как замена свободных ассоциаций.

В этой технике, согласно описаниям, ребенку предоставляется свобода действий с множеством игрушек, а также карандашами, бумагой, водой, веревками, ножницами, кубиками и т.п.. Все это, по словам Мелани Кляйн, нужно для того, чтобы освободить воображение ребенка. К игре применяется интерпретация, каждому действию находится символическое значение. Анна Фрейд видела в этом навязчивую и поспешную интерпретацию, которая сопровождает и направляет весь процесс игры, Мелани Кляйн возражала на это, что ее интерпретации не поспешны, они основываются не только на символизме, но и на способе репрезентаций, и на компульсивных повторениях. Анна Фрейд критиковала игровую технику Мелани Кляйн за то, что в ее подходе игра проходит без введения в аналитическую ситуацию, что связывается с вопросами о переносе в детском анализе. По ее мнению, ребенок не может свободно ассоциировать, поскольку у него отсутствует целевое представление. Свободные ассоциации взрослого якобы детерминированы его целью прихода в анализ — осознанием своих страданий, в то время как игра ребенка не мотивирована этим.  Мелани Кляйн же в осознании своих проблем, которого добивалась от детей Анна Фрейд, видела лишь источник усиления тревоги, которая как раз и мешает спонтанной активности. Она также была убеждена, что после первой удачной интерпретации ребенок бессознательно понимает пользу анализа для себя и дальше будет давать новый ассоциативный материал. 

Первый вопрос, возникающий в этом контексте, заключается в том, что считать игрой, а что нет. Почему, например, то же рисование, которое использует вместо свободных ассоциаций Анна Фрейд, не считается частным случаем игры? Ведь если она рассматривает игру как источник удовольствия и развития, рисование ничем от нее не отличается. При этом ребенок способен дифференцировать свою активность по критерию «игра – не игра», у него обычно не возникает вопросов, что делать, если он слышит фразу: «Иди поиграй» или «Не играй с этим».  Если различные действия с одними и теми же объектами могут быть игрой или не быть ею, а также есть игры, которые вовсе не требуют объектов, в чем тогда дифференциация? Если результатом игры является достижение удовольствия (хотя нельзя игнорировать игры с элементами навязчивого повторения неприятных, мучительных переживаний, описанные Зигмундом Фрейдом, которые приводят к особому, неочевидному удовольствию), это все равно не делает ее кардинально отличным от других видом активности. Как мне кажется, наиболее существенным критерием дифференциации «игра – не игра» для ребенка становится количество требований, предъявляемых к нему извне, которое существенно возрастает в ситуациях, о которых можно услышать: «Это не игра!» или «Это не игрушка!». И наоборот, требования снижаются, отношение окружающих становится снисходительнее, если «Это просто игра» или «Мы только играем». Полагаю, что это справедливо не только для требований со стороны значимых других, но также и для контроля со стороны Сверх-Я, который в игре становится не столь строгим. Игра позволяет игнорировать реальность. Здесь я рассуждаю об играх, побуждение к которым возникает у самого ребенка и процесс которых проходит без вмешательства взрослых, в отличие от различных развивающих или обучающих игр, или игр с установленными правилами. 

Мелани Кляйн также указывает, что в игре детей предстают фантазии, влечения, переживания, но выступают они на архаическом языке, на котором «говорят» и сновидения. И на том же филогенетически приобретенном языке «говорят» симптомы. Этот аспект сближает ребенка с невротиком и с представителем архаической культуры, о чем говорил Зигмунд Фрейд, но о чем почему-то не упоминает Анна Фрейд. Рассматриваемый архаический язык – признак производных бессознательного, которые подлежат анализу. 

В итоге я склонна полагать, что игра является производным бессознательного, наиболее близким к сновидению.  Оба явления образуются при ослаблении цензуры, хотя она при этом продолжает действовать и вынуждает работать символизацию, сгущение и смещение – они задействованы в выборе сюжета игры, когда возникает ее намерение. Но собственно процесс игры, скорее, сравним с текстом сновидения, который доступен уже во вторичной обработке. И воплощение игры в действие, и пересказ сновидения подвергаются вторичной обработке, предающей их сюжету связность, но и сглаживающей те моменты, что вызывают наибольшее сопротивление. 

На эти выводы повлиял мой опыт анализа молодой девушки, которая была активной участницей текстовых или форумных интернет-игр. Она говорила об игре как о возможности воплотить свои фантазии, иногда «запрещенные» (в частности мазохистические, которых она стыдилась). Об игре она нередко высказывалась так: «Персонаж управляет мной», «Персонаж привносит в мою жизнь столько негатива и страдания», «Я так устала от него, но не могу избавиться», «Он еще не готов снова вступить в отношения» и т.п.. Персонаж словно становился чуждым ей, а она была наблюдателем событий, как это бывает в сновидениях, несмотря на знание того, что именно она создала этот продукт. Персонаж был чужд ее сознанию, но продолжал существовать и выражать бессознательные желания, поскольку «это была лишь игра». Когда мне захотелось ближе познакомиться со средой текстовых интернет-игр и посетить соответствующие беседы и форумы, я не могла не отметить, что немало игроков подобным образом высказывались о своих сюжетах и персонажах.

Если игра подобна сновидению, то и анализ ее не должен отличаться от анализа сновидений.  Она может быть разбита на отдельные компоненты и действия, у которых можно обнаружить скрытое значение. Соответственно, как нельзя весь процесс анализа строить лишь на работе со сновидениями, так нельзя свести его и к одному только анализу игры. Обе эти гипотетические крайности могут служить дистанцированием от реальной жизни, способом сопротивления, и при таком подходе сложно будет улучшить адаптацию анализанта к реальности.  Но и исключать эти методы из процесса анализа не следует, ведь они точно могут дать новый материал. 

Мелани Кляйн рассматривает игру как способ что-то сказать, близко к этому и отношение Анны Фрейд к рисункам, но, как мне кажется, творчество и игра, как и сновидение, совершенно эгоистично. Дети начинают играть для себя, а не для других, они высказывают протест, если их пытаться заставить играть в то, во что они не хотят. И поскольку игра в определенной степени игнорирует реальность, ее процесс часто вовсе не нуждается в наблюдателях. Особняком, возможно, стоят игры взрослых, которые требуют вовлечения других лиц, но в ходе анализа они нередко сводятся к эгоистичным желаниям (например, как было в анализе одного случая игровой компьютерной зависимости, мастурбации, которая тоже может считаться игрой – игрой с телом с целью получения удовольствия). Таким образом, игра – эгоистичный процесс, подчиненный принципу удовольствия и игнорирующий принцип реальности, не стоит ни переоценивать, ни недооценивать ее значения. Она не краеугольный камень терапии, она лишь нормальное явление человеческой жизни, способное дать материал, если будет проанализировано так, как и прочие производные бессознательного – через вербализацию, через свободные ассоциации. Я вполне допускаю, что во многих случаях для ребенка действие приоритетнее речи, что для него действие – способ что-то сказать, однако ново ли такое проявление для аналитической ситуации? Разве не сталкивается аналитик с тем же при анализе неврозов, когда симптоматическое действие становится способом что-то сказать? Все равно смысл «высказывания» становится ясен только через свободные ассоциации. Здесь полемика о технике игры сводится уже к другому вопросу – к уместности символической интерпретации в анализе, чего бы она ни касалась – игровых действий, симптомов или сновидений. 

Мои выводы касательно полемики вокруг детского психоанализа рождались из размышлений не только над литературой, лекциями и практикой, но и над собственным опытом. И без этого, как мне кажется, не может обойтись погружение в тему детского психоанализа, а взаимодействие взрослого и ребенка становится в той или иной степени некой попыткой переиграть собственное детство. Полемика вокруг изобретения детского психоанализа из-за этого напомнила мне слова героини анимационного фильма «Призрак в доспехах: Невинность»: «Почему люди так одержимы созданием своих подобий?… Дети не соответствуют стандартам человеческого поведения. Конечно, если считать человеком того, кто до конца сформировал разум и обрел осознанную свободу воли.  Тогда что такое ребенок, поведение которого хаотично? Он явно отличается от нас, хоть  выглядит как человек… Вырастить ребенка – простейший способ воплотить древнюю мечту об искусственной жизни». Утверждение, которое на первый взгляд кажется столь категоричным, порождает великое множество вопросов и противоречий, сводящихся к тому, о каких вообще стандартах в поведении человека можно (и нужно ли?) говорить. Любая личность, любого возраста – не проект, который нужно доработать до некой мифической образцовой зрелости, а, значит, нельзя и изобрести образцовую, стандартизированную аналитическую ситуацию. Стандартизация, принципы, правила – несомненно, способ обрести опору. Каждый человек в той или иной степени не лишен тревоги, и потому человеку свойственно искать опору, но мне кажется, что всегда важно не дать опоре ограничивать себя.